В данной работе я хотела бы провести анализ между некоторыми произведениями Набокова и Пушкина, ориентируясь преимущественно на разные формы такого предмета как магический кристалл.

Затем попытаюсь выяснить то, в сочетании с какими образами он выступает в произведениях обоих. Те случаи, когда кристалл выступает в связи с водной стихией, не входят в мой анализ.

В дошедшем до нас не полностью стихотворении Пушкина «Кристал, поэтом обновленный» (1826 г.) перед нами некий обряд, схожий с целованием икон. Герой касается устами кристалла, и в него проникает «огонь игривый». В другом пушкинском стихотворении «Мадонна» герой хочет видеть картину «В простом углу» (предпочтительное же место кристалла – «мирный уголок»).

Махов пишет: «Потребность назвать гадательный кристалл "магическим" возникает лишь тогда, когда из мира реалий он переходит в план поэтической метафорики – необходимость уточнявшего эпитета становится насущной вследствие отрыва литературной вещи от вещи реальной»^[1]. В данном произведении такого эпитета нет. Получается, что этот кристалл реальнее магического в «Евгении Онегине». Здесь у нас что-то более бытовое, в частности для самого Пушкина, что отсылает к «Моей чернильнице». В отличие от Набокова, который увидел в магическом кристалле исключительно чернильницу^[2], Махов обращает внимание и на «сопровождение», то есть на эпитет этого предмета. В связи с типологией, которую я буду описывать далее, стоит оговориться, что кристалл из первого стихотворения я принимаю именно за эту письменную принадлежность.

В двух упомянутых выше стихотворениях Пушкина («Кристал, поэтом обновленный» и «Мадонна») отражена идея того, что внутри кристалла есть огонь («огонь игривый», «огонь небесный»). Это и есть вдохновение, как писал Безродный^[3]. Обратимся к стихотворению Набокова «От счастья влюбленному не спится». В особенности здесь интересны следующие строки:

Дыму и лампаде в «Моей чернильнице» соответствуют «туман» и «лампа» в стихотворении Набокова. Однако если у Пушкина чернильницу сопровождает «легкий дым», то «туман» у Набокова отдален от самого героя и его стола и является частью грез других людей. Отмечу также, что у Пушкина чернильница – центральный образ, у Набокова – один из имеющихся, выступающий наравне с лампой, листом, пером. У второго весь поэтический мир подчинен герою. Не зря в композиционный центр попадает строка, включающая в себя именно личные переживания:

У Пушкина, конечно, тоже чернильница подчинена герою («чернильница моя»), но она более персонифицирована («Подруга думы праздной»). Она может существовать без поэта, и он вовсе не испытывает какой-то болезненной тяги к ней, столу или лампаде:

Также, можно сказать, что кристалл (чернильница) Набокова лишен некой священности. На дне его чернильницы не хранятся сокровища, как у Пушкина. И тем более, герой не собирается касаться ее устами.

Безродный, рассматривающий кристалл в первую очередь как предмет гадания, пишет: «При этом слово кристалл устойчиво связывается с семантикой зеркального отражения»^[6]. В связи с этим логичен вывод о том, что чернильница-кристалл у двух поэтов почти бесполезна для творческих целей. Она ничего не показывает. Несмотря на это, у Пушкина она все же является источником вдохновения. Картину может осложнить еще и тот факт, что купол зеленого стекла у Набокова можно рассматривать не как абажур, а как сферу или полусферу. Стоит упомянуть и семантическую двоякость строк:

То есть забытым под куполом может быть как свет, так и лист. Следовательно, и чернильницу, и остальные принадлежности можно трактовать как видение, предстающее в неком сферическом объекте. (Возможно, к 1928 году Набоков уже познакомился с теорией Лернера о сферичности магического кристалла, которую он в 1964 отвергнет.)

Все это в определенной степени размывает границы между кристаллом-чернильницей и гадательным шаром, не стирая их полностью. В свою очередь набоковское стихотворение может показывать эволюцию образа, проявляющуюся в его неизбежной двойственности.

Рассмотрим кристалл именно как предмет круглый, используемый гадалками и прочими «чародеями». Еще в более раннем стихотворении Набокова «В хрустальный шар заключены мы были» можно усмотреть схожесть с предпоследней строфой «Евгения Онегина». Хрустальный шар, быть может, непроизвольная отсылка к гипотезе Лернера: последний видел в магическом кристалле именно приспособление для гадания. Далее видим, что в обоих случаях интересующий нас объект, так или иначе, связан со сном. По мнению Мурьянова, смутный сон в пушкинском романе – аналог «появившегося позже (во второй половине ХIХ века) термина гипноз»^[7]. В отношении стихотворения Набокова можно сказать, что сон как бы двоится: он может быть как гипнозом, так и обычным для человека состоянием. С одной стороны, герой не всматривается в шар, ведь он – его пленник. Разницу между гипнотическим трансом и сном, если не углубляться в сферу сложных биологических процессов, можно представить следующим образом: в гипноз входят осознано, а сам процесс погружения намного сложнее, чем механизм засыпания. Возникает следующая дилемма: герой либо сам обрекает себя на более мучительный вариант сна (гипноз), либо кто-то проделывает это с ним.  С другой стороны, герой явно счастлив в своем плену, а это уже мало похоже на порой тяжелые гипнотические видения. Отмечу также, что вряд ли можно обнаружить близость Набокова к спиритизму или же месмеризму. Таким образом, обычный сон здесь выглядит более уместно, в особенности, если вспомнить, что это явление исследовалось самим Владимиром Набоковым. Это показано в не так давно вышедшей книге «Insomniac dreams: experiments with time by Vladimir Nabokov» (V. Nabokov, compiled, edited and with commentaries by Gennady Barabtarlo, 2018). К тому же, герой говорит о пленном мире (реальном), получается, он не ощущает никакого принуждения, когда находится в шаре. Здесь, к слову, мы видим, как обыгрывается другая тема поэзии Пушкина и не только. Это тема узничества, заточения.

Переходя к Пушкину, можно сказать, что предположение Мурьянова о гипнотической природе смутного сна подкрепляется уже приведенным тезисом Махова: «… необходимость уточнявшего эпитета становится насущной вследствие отрыва литературной вещи от вещи реальной»^[8]. В связи с выражением «в смутном сне» я рискну перефразировать ученого: «смутный» подчеркивает отрыв гипноза от обычного сна.

 Пушкин, как пишет Лернер, был знаком с месмеризмом. Особенной популярностью пользовалась А. А. Турчанинова, вводившая желающих в транс. Поэт присутствовал на ее сеансе. Отголоском авторской причастности к чему-то сверхъестественному, что было отмечено Лотманом^[9], есть и в тексте «Евгения Онегина»:

Вернемся к тексту Набокова «В хрустальный шар заключены мы были» и отметим важное отличие данного произведения от приведенных стихотворений Пушкина. Набоковский «огненный порыв» вовсе не вдохновение. Он не аналогичен стихии, описанной в «К моей чернильнице» и «Кристале, поэтом обновленном», хотя бы потому, что дает картину уединения влюбленных. Это чувство иного рода. Следовательно, для Пушкина-поэта даже больше свойственна мета составляющая: в «Евгении Онегине» мы читаем, рассматривая знаменитый отрывок о магическом кристалле, о том, как создается роман. Получается, что в данном плане это не роман о героях, а скорее, о том, как зарождается само произведение. Набоков же будет придерживаться этой стратегии в своем прозаическом творчестве, поэт он совершенно другого толка. Автора интересует не процесс написания поэзии, а процессы внутри созданного художественного мира. Кристалл русско-американского писателя – предмет, который удерживается на дистанции от создавшего его субъекта (автора-творца), кристалл Пушкина – нечто, способное сближать не только автора с героями, но и читателя со всеми представленными в произведении субъектами. Именно для этого автор вводит «себя» в роман, создает «свой» образ внутри художественного мира.

Таким образом, благодаря компаративному анализу произведений двух поэтов в свете одного объекта, представляющего предмет споров уже на протяжении долгого времени, мы вышли на уровень литературного текста, а именно – на его коммуникативную природу, призванную установить диалог с читателем, используя, в том числе, и игру со смыслами. ■

Галина Фирсова

[1] Махов А. Е. «Магический кристалл» // Русская речь. 1991. № 3. С. 3-7. 

[2] Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Перевод с английского. СПб.: Искусство-СПб., 1998. 928 с.

[3] Безродный М.В. Еще раз о пушкинском «магическом кристалле» // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 22. Л., 1988. С. 161-167.

[4] Набоков Владимир. Стихи. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. С. 137-138.

[5] Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 т. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1959. С. 490-493.

[6] Там же.

[7] Мурьянов М. Магический кристалл // Временник пушкинской комиссии: 1967-1968. Л., 1970.

[8] Махов А. Е. «Магический кристалл» // Русская речь. 1991. № 3. С. 3-7.

[9] Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. // Ю.М. Лотман. Пушкин. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. 507с.

[10] Пушкин А. С. Евгений Онегин. Проза. М.: Эксмо-Пресс, 1998. 84 с.